Музыка и песни Schumann, Robert / Шуман Роберт

«Я думаю о себе как о певице.
Я не являюсь большим интеллектуалом,
но я умею петь, и я это осознаю.
Поэтому я считаю себя просто певицей.
И если обо мне вообще будут помнить,
я бы хотела, чтобы обо мне вспоминали,
что я приносила людям наслаждение.»

Луиз Маршалл

«Просто певица» так называла себя Луиз Маршалл, чьё имя за 34-летнюю карьеру стало нарицательным для истории Канадской музыки наряду с Гленном Гульдом, Эрнестом Макмилланом и Джоном Викерсом. В сложные годы «холодной войны» Москва и Ленинград принимали её так же горячо, как и родной Торонто.

А началось всё с преодоления тяжкого недуга. В возрасте двух лет Луиза Катерина Маршалл, родившаяся 29 января 1925 года, заболела полиомиелитом. Заметная хромота, оставшаяся на всю жизнь, помешала сделать ей полноценную оперную карьеру. Но Богом данный голос заставил принять талантливую девочку в виде исключения в консерваторию Торонто в 14 лет.

«… Луиза просто знала, какого она хотела добиться звучания, и имела такой невероятный слух и воображение, что ничего не было невозможного для неё» - впоследствии рассказала одна из её учениц сопрано Моника Вишер.

Её карьера была стремительной. Училась у Уэлдона Килберна, ставшего затем её аккомпаниатором (до 1971 года), а с 1968 г. и мужем. Килберн не был типичным преподавателем во-кала. Он работал как пианист, прекрасный концертмейстер, не имевший профессиональных навыков постановки голоса. Профессора вокального факультета считали его нарушителем традиций, да и Килберн не признавал манеру пения, культивировавшуюся в то время. Он предпочитал, чтобы певцы раскрывали их собственные голоса органически через музыку. Килберн занимался жёстко, регулярно отправляя своих студентов домой в слезах. Но Маршалл была упорна, каждый вечер после ужина она повторяла вокальные упражнения в ванной, откуда для лучшего резонанса выкинула все полотенца и коврики, что смущало и шокировало ухажёров старшей сестры.

Старания были не напрасны. Вскоре голос Маршалл окреп и привлёк внимание со стороны учителей и музыкальных критиков. «Рождественская кантата» Скарлатти, где солировала Луиза, в 1947 году транслировалась CBC и заслужила горячую похвалу рецензента: «Все обычные слова о вокальном совершенстве представляются неадекватными для описания потустороннего пения мисс Маршалл. Оно переносит сознание в иной мир».

В том же 1947 году она дебютировала в «Страстях по Матфею» Баха под управлением Эрнеста Макмиллана. В 1950 году стала победительницей конкурса «Завтрашние звезды вокала» (англ. Singing Stars of Tomorrow) и получила Итонскую стипендию, присуждаемую лучшим выпускникам Высшей школы Королевской музыкальной консерватории. В этом же году дебютировала в Вашингтоне, выступив с Национальным симфоническим оркестром на празднествах в честь 150-летия города.

В 1952 году выиграла Наумбурговский конкурс молодых исполнителей и в качестве лауреата выступила с концертом в Нью-Йорке, после чего Артуро Тосканини пригласил Маршалл петь в «Торжественной мессе» Бетховена 28 марта 1953 года. В этом же году с Леопольдом Стоковским Маршалл участвует в премьерном исполнении Cantiones mysticae No.1 Годфри Ридаута в «Карнеги-холле». В 1955 году она исполняет Девятую симфонию Бетховена с Миннеаполисским симфоническим оркестром.

Вслед за этим Маршалл сделала широкую международную карьеру, начавшуюся в 1956 году с британских гастролей с Королевским филармоническим оркестром под управлением сэра Томаса Бичема (в это же время вместе с Бичемом Маршалл участвовала в записи моцартовского «Похищения из сераля») и оратории Генделя «Соломон»; в дальнейшем Маршалл выступала в СССР (в 1958 году она была одной из первых иностранных исполнительниц, совершивших турне по Совет-скому Союзу; в том же году Апрелевским заводом была выпущена 8-дюймовая пластинка с ариями и песнями в её исполнении (Д—004792-3)), Австралии, Новой Зеландии (в 1960 году) и других странах, не говоря уже о США, где, в частности, Сара Колдуэлл в 1959 – 1960 годах специально для неё поставила в Бостонской опере «Тоску» и «Богему». Маршалл часто выступала на родине с ведущими канадскими музыкальными коллективами и исполнителями. Так, на Стратфордском фестивале 1962 ода она исполняла Das Marienleben Хиндемита с Гленном Гульдом, а позже в том же году они вместе участвовали в телепередаче, посвященной Рихарду Штраусу. Произведения Р. Штрауса она исполняла также с Торонтским симфоническим оркестром.

Маршалл пела практически со всеми крупнейшими оркестрами в Канаде, а также в Австралии, Англии, Германии, Нидерландах, Новой Зеландии и США.

С 1970-х годов Маршалл выступает как меццо-сопрано, что позволило ей включить в свой репертуар французскую оперную музыку, написанную для этого голоса, и многочисленные немецкие Lieder. Проведя в 1981 – 82 годах прощальное турне по Канаде, она, тем не менее, продолжала и после этого периодически появляться в концертах. В 1985 году она была художественным директором фестиваля TriBach в Эдмонтоне. С 1986 по 1997 год Маршалл преподавала на музыкальном факультете Торонтского университета, занималась с частными учениками, давала мастер-классы. Скончалась в 1997 году.

Концерт, записанный в Большом зале Московской консерватории, относится ко второму при-езду певицы в СССР. В 1962-м году её талант находился в самом расцвете. Живое исполнение неизбежно несёт мелкие технические огрехи, но программа достаточно полно передаёт творческое «кредо» Луиз Маршалл.

Большая часть программы посвящена камерному репертуару. От виртуозной концертной арии Моцарта «Misera, dove son!» к редким тогда для советских меломанов песням Малера и романсу Маргариты из «Осуждения Фауста» Берлиоза. Оригинальна и неожиданна женская трактовка цикла Шумана «Любовь поэта».

Особо интересен подбор бисов. Здесь и барочная ария Пёрселла из «Королевы фей», и популярная предсмертная ария Лиу из «Турандот» Пуччини, и темпераментное испанское «Поло» де Фальи. Завершает программу английская народная песня «Хейхо» в обработке Бриттена.

В 2012 году компания CBС Music выпустила записи Луиз Маршалл в разделе Gone but not Forgotten (Ушедшие, но не забытые). В 1997-м году на концерте Торонтского симфонического оркестра, посвящённом памяти певицы, её многолетний импресарио и друг Уолтер Хамбургер сказал: «Луиз Маршалл запомнится как одна из наших великих певиц. Её изумительная способность передавать свой артистизм зрителям во всем мире была, действительно, уникальна».

Интервью с Ольгой Мартыновой Желание играть фортепианную музыку на клавесине возникает в наше время то у одного, то у другого исполнителя. Ольга Мартынова рассказала о том, как появилась такая идея у нее. Все началось с того, что несколько лет назад мне из любопытства захотелось сыграть на клавесине музыку, которая на самом деле написана не для него. Было интересно, как это прозвучит на моем инструменте. Я знаю, что на клавесине играли уже и Шостаковича, и Прокофьева, но я не слушала такие записи – может быть, сознательно. Правда, я слышала современную музыку, написанную для клавесина, но сейчас мне кажется, что ее далеко не всегда так удобно на нем играть, как некоторые сочинения, вроде бы для этого инструмента не предназначенные. Многое ли меняется в фортепианном произведении, когда его переносят на клавесин? Конечно. Привычные приемы оказываются не у дел, штампы исчезают сами собой, поэтому пьеса звучит свежо, она кажется новой, как будто помолодевшей. Текст остается неприкосновенным, но в прочтении происходит очень много изменений. Клавесин – это ведь совсем другой инструмент, он требует другого прикосновения, другого исполнительского подхода. На клавесине невозможно плавное увеличение и уменьшение громкости, кроме того, у него нет педалей. Как, в таком случае, сохранить на нем выразительность фортепианной пьесы? Да, плавной динамикой и педалями мы пользоваться не можем. Если сильно грянуть по клавесину, будет только деревянный стук, музыкальный звук при этом получится не громкий, а, наоборот, сдавленный. Но нам остаются штрихи и агогика (владение временем). Например, если играть ноты короче, стаккато, кажется, что звук становится тише; если мы играем тяжелее, как бы склеивая ноты, он получается более громким, и так далее. Естественно поэтому, что, исполняя фортепианную пьесу на клавесине, мы меняем штрихи. Вот, например, «Музыкальный момент» Шуберта. В нотах над верхней строчкой написано legato. Но если на клавесине это играть честным фортепианным легато, полифония, которая здесь изначально заложена, не будет слышна. Это связано с самой природой инструмента: на фортепиано, играя эту пьесу таким штрихом, можно достичь выразительного исполнения, на клавесине – нет, вот и все. Что же касается динамики, то часто у композиторов времен барокко, которые прекрасно знали особенности инструмента, она выстраивается благодаря фактуре: многозвучные аккорды звучат громче, чем отдельно взятые звуки. Если автору нужна большая громкость, он пишет более плотно. Но композиторских приемов недостаточно: фактурные перемены исполнитель должен подкреплять умелым распределением музыкального времени. Если этого нет, остальные приемы оказываются почти бесполезными, они не приводят к должному эффекту. А владение временем, умение и понимание того, как создать впечатление движения и как этим движением управлять, требует особого «клавесинного» мышления, и вот этому научиться труднее всего. Итак, вы выбираете в фортепианном репертуаре пьесы, которые собираетесь играть на клавесине. На что, помимо диапазона, нужно обратить внимание? На фактуру. Все произведения, которые представлены на этом диске, для клавесина очень удобны. То есть, если их послушать ушами, привыкшими к барочной музыке, они не покажутся «дикими», – напротив, можно подумать, что это типичный клавесинный стиль. Даже странно, что такие пьесы были написаны не в то время, когда искусство игры на клавесине процветало, а в эпоху, когда этот инструмент был уже забыт. Клавесинисту, наверное, не только приятно, но и удивительно бывает встретить в фортепианной музыке 19 или 20 века пьесу, которая написана как будто для его инструмента. Были неожиданные находки, когда вы выбирали этот репертуар? Да, конечно. Меня очень удивил, например, Крамер. Он был учеником Клементи и прославился как виртуоз, кроме того, он пользовался уважением как педагог и ученый музыкант. В свое время (а это было время Бетховена) он слыл известным бахистом, что было явлением не столь уж частым в 19 веке. Легко предположить, что он прекрасно знал Баха, и это порой заметно в его музыке, так что она замечательно звучит на клавесине. Мне кажется, музыка многих «второстепенных» композиторов (а Крамер, наверное, относится не к первой когорте) выдает их увлечения: в их сочинениях слышно, кто был их кумиром. В этюдах Крамера слышно, что ему была интересна эпоха барокко. Он опубликовал два сборника этюдов, которые с тех пор и до наших дней широко используются в педагогической практике; Бетховен отзывался о них весьма доброжелательно и задавал играть их своим ученикам. Каждая из этих пьес, как и полагается этюду, направлена на развитие какого-то вида фортепианной техники. Например, Этюд фа минор – это упражнение на перекрещивание рук. Но при этом в нем очень виден Рамо, и если не знать истинного автора, можно подумать, что пьеса написана в 18 веке. Она выдержана в стиле, который Рамо очень любил (можно вспомнить и его «Перекличку птиц», и «Циклопов»). И по фактуре, и по настроению Этюд очень созвучен тому времени. В си-бемоль-мажорном Этюде ясно прослеживается си-бемоль-мажорная Прелюдия Баха из первого тома «Хорошо темперированного клавира». Ля-минорный Этюд – это этюд на арпеджио, он достаточно медленный и, видимо, предполагает, что исполнитель благодаря этой пьесе научится плавно задерживать звуки. Но сама фактура (разложенные аккорды) отсылает нас к барочной музыке, к прелюдиям арпеджиато и множеству клавирных опусов. В ми-мажорном Этюде как будто слышен Мендельсон, и мне было приятно узнать, что мое впечатление совпало с мнением Ганса Бюлова. Есть издание этюдов Крамера под его редакцией, и в комментариях он называет Этюд ми мажор прототипом мендельсоновских «Песен без слов», а также замечает, что он ничуть не уступает им по музыкальным достоинствам (по-моему, это справедливо). Но если обратить внимание на фактуру, то мы увидим трехголосие, в котором самый подвижный голос – средний: в нем непрерывные шестнадцатые, в то время как мелодия и бас написаны более крупными длительностями. Такая фактура встречается и у Рамо, и у Генделя, она была очень популярна и у более ранних композиторов… Красивое сопоставление – Крамер и Мендельсон. На этом диске есть одна «Песня без слов», но она совсем непохожа на крамеровскую кантилену. Мендельсон для этого альбома был выбран чуть ли не первым: мне очень хотелось записать на клавесине его оптимистичную, но очень трудную пьесу. Когда-то я играла ее как бы на спор с собой, чтобы проверить, насколько я владею инструментом и могу ли я сделать то, что на нем как будто невозможно. С другой стороны, вы играете пьесы из «Альбома для юношества» Шумана и из «Детского альбома» Хачатуряна. Это связано с тем, что пьесы для детей заведомо не требуют той фортепианной техники, которая рассчитана на максимальные возможности взрослого пианиста. Поэтому они хорошо приспосабливаются к клавесину: в них используются легко достижимые гармонии, у них «клавесинный» диапазон, их полифония не требует большого инструментального масштаба. А музыка эта мне очень нравится. «Миньон» Шумана – одна из моих любимых пьес вообще. «Май, милый май» – прелестная миниатюра, написанная в форме рондо, которую так любил Куперен. По своему пасторальному настроению она тоже очень напоминает французских клавесинистов, и даже название вполне могло бы принадлежать Куперену. Но пьесы с таким названием у Куперена нет, а вот «Жнецы»… Что вы думаете о «Жнецах» Куперена и Шумана? Они абсолютно разные по тексту, но, мне кажется, сходны по состоянию. Бодрые, мажорные, не лишенные изящества. Видимо, технология сельского хозяйства в шумановские времена еще недалеко ушла от барочной, поэтому и жнецы у них похожи… Шуман на вашем инструменте звучит довольно необычно. А затею играть на клавесине Хачатуряна, многие, я думаю, сочтут экстраординарной. В числе пьес из «Детского альбома» вы играете фортепианное переложение Адажио из «Гаянэ». Чем вас привлекла эта музыка? В фортепианном переложении это Адажио превращается в двухголосную инвенцию. Она медленная, очень прозрачная, можно сказать, скупая по фактуре. В ней много темповых указаний, которые я стараюсь выполнять, и они очень помогают (это к вопросу о динамике и владении временем). Вообще, играть фортепианную полифонию на клавесине довольно соблазнительно. Если сила удара не влияет на громкость звука, все голоса прослушиваются идеально, причем для этого от исполнителя не требуется никаких особых усилий, направленных на динамику. Детали, которые могут остаться незамеченными при исполнении на рояле, оказываются ясно уловимыми на слух в клавесинной транскрипции, полифония звучит как нельзя более отчетливо. Это аргумент и в пользу того, чтобы играть на клавесине фуги Шостаковича, тем более что они созданы «по мотивам» Баха. Но неужели Шостакович тоже писал «клавесинно»? И да, и нет. Многие из тех прелюдий и фуг, в которых есть явные аллюзии на баховские сочинения, совершенно неисполнимы на клавесине. Очень большой диапазон, педаль, без которой не обойтись (скажем, если в пьесе есть «зависающие басы») – все это делает их совершенно неподходящими для старинного инструмента. Прелюдий и фуг, которые без серьезных изменений могут быть исполнены на клавесине, у Шостаковича мало. Кроме тех, которые я играю, мне кажется, две-три, не больше. При этом полифония Шостаковича настолько филигранна, что если технически его фуги исполнимы на клавесине, звучат они прекрасно. Единственная сложность, которая здесь может возникнуть, это динамические кульминации. Но, скажем, в фуге си-бемоль минор есть единственное динамическое указание: пианиссимо в начале. И больше – ни одного, на все десять минут звучания. Ну, как после этого не сыграть ее на клавесине! А чудесная ля-минорная фуга? Она отсылает нас, как мне кажется, к фуге до минор из первого тома «Хорошо темперированного клавира». Эти произведения похожи не только ритмически, они сходны и по эмоциональному состоянию. Однако Шостакович остается Шостаковичем: в его фуге много сарказма, может быть не злого, но колючего. Он очень выгодно звучит на клавесине, потому что «колючий» звук на нем дается без труда. Ре-мажорная фуга воспринимается на этом инструменте очень забавно, потому что обе ее первые фразы заканчиваются, не достигнув сильной доли. Это нехарактерно для барочной фразировки. На рояле концы фраз временами играют тише, на клавесине это невозможно, все звуки оказываются одинаково громкими, и фуга звучит с большим юмором. Такая простая деталь… Я сама не сразу поняла, в чем дело! В общем, мне было интересно попытаться прочесть эти фуги так, как их прочли бы люди 18 века. Попробовать обойтись с ними так, как с ними обошлись бы тогда. Это замечание, наверное, можно отнести ко всем пьесам на этом диске? Да, конечно. Беседу вела Анна Андрушкевич Буклет диска "Harpsichord Gems, vol 4. Everything You Wanted To Know About Harpsichord, But Were Afraid To Ask"